Дай мне шанс - Страница 24

И сейчас тоже ответила:

— Нет.

— А глаза у тебя горят.

— Мама!

— Горят-горят.

— Мам, ты лучше скажи, ты лекарства пила?

— Пила. А ты не уводи разговор в сторону. — Глэдис ушла на кухню, но говорила и оттуда, так что Кайли хорошо было слышно: — Если он нравится тебе, так и скажи. А если нет, зачем ты с ним в кафе ходишь?

— Мам, он мой начальник, — громко сказала Кайли, снимая пальто. — Он попросил, и я пошла.

— Но ведь не в рабочее время?

— Нет, не в рабочее.

— Тогда и не отнекивайся.

Мать всегда видела ее насквозь.

Только бы не увидела того, что на самом деле кроется за всей этой историей. Кайли нацепила дежурную улыбку и пошла на кухню. Глэдис уснет, и нужно позвонить Джону.

12

Дэвид не умел быть несчастливым.

Счастье — это константа, думал он. Это то, что никогда не должно уходить (и не может уйти, и не уходит), счастье — это как сердце, а может, оно и есть сердце. Счастье — это душа, которая если и покинет тебя, то только когда перестанет дышать сердце. Оно держит тебя на плаву, как сосновое бревно, оно всегда с тобой, когда тебе хорошо или плохо, и у тебя все время ощущение, что счастье — это теплая стена за твоей спиной. Непробиваемое.

Тебе может быть по-разному. Паршиво так, что хочется лезть на стенки. Хорошо так, что ты улыбаешься точно как дурак, но тебя это совсем не волнует. Тебе может быть никак, грустно, раздражительно, холодно и тепло — а счастье не меняется. Как только это осознаешь, ты можешь все. И бояться можешь, и ликовать, и пройти через горе, и через великую радость, и осознавать при этом одно: счастье при тебе и, пока оно здесь, тебя никто не тронет. Ты останешься собой, ты сохранишь себя так, что даже смерть не сможет тебя исковеркать. По-хорошему, счастье — это ты.

Когда Дэвид этому научился несколько лет назад, то все словно изменилось вокруг. Он почувствовал себя одновременно растворенным в мире — и защищенным от всех неприятностей. У него была семья, которую он любил и которая любила его, иногда случались влюбленности, и все это было такими прочными, незыблемыми кирпичиками бытия, что он привык. Привык так чувствовать. Привык так дышать.

И вот он может жить как хочет, обнимать людей, писать злобные письма, писать добрые письма, жонглировать словами, есть геркулесовую кашу, ссориться, мириться, губами в губы, и еще рука в руке, и еще заполнять собой помещение, и смеяться, и делать вид, что ему хорошо или, наоборот, плохо, играть во все человеческие игры — и при этом всем счастье остается в нем, остается им, и, пока оно здесь, его, Дэвида, никто не убьет. Никогда.

Ведь на самом деле, думал Дэвид, человек счастлив и бессмертен. Таким он создан, таким он и остался. Просто надо понять это в себе.

Ему это было надо, и он понимал.

Выбор, делать ли это, у каждого свой. Дэвид его сделал однажды.

И вдруг…

Вдруг — эта девушка. Ну, казалось бы, что особенного. Яркие губы, челка, глаза, глядящие из-под челки временами задумчиво, временами дерзко, а иногда сиротливо.

Дэвид думал, что все знает о счастье. С появлением Кайли он обнаружил, что ни черта о нем не знает.

Он не знал, что может так замирать в груди, когда на тебя просто смотрит определенный человек — без задней мысли смотрит, потому что он, Дэвид, специально поводов не давал. Ну, почти. Если не считать всех этих приглашений — сначала на ранчо к родителям, потом в ресторан. Он надеялся, что выглядело все достаточно невинно, чтобы Кайли не напугать. Хотя не похоже, что она из пугливых.

Он некоторое время позорно сопротивлялся, а потом сказал себе: ладно, ну что ты, ну что? Все равно ты привык себе доверять. И если это вот непонятное, распухшее в груди чувство — то, что ты не можешь не ощущать сейчас, ощущай на здоровье. Ведь вырезать его, словно доброкачественную опухоль, и благополучно швырнуть в эмалированную ванночку не получится. Значит, надо научиться с этим жить. Только вот как жить, если оно совсем распухнет и перестанет помещаться в груди?

После вечера в кафе Дэвид понял, что ему этого мало. Он хотел большего. Причем плотские желания — прикоснуться и прижать ее к себе так крепко, чтобы она не могла сбежать, заниматься с нею любовью всю ночь, — все эти привычные, понятные желания, часто возникавшие у него в отношении других девушек, теперь занимали значительное, но отнюдь не первое место.

Секс — это отлично. Кайли — это женщина, которая притягивала Дэвида не только сексуально. Хотя он многое бы отдал, чтобы прикоснуться к ней так, как хочется, провести ладонями по изгибам тела, положить руки на грудь… Так, стоп.

Хотелось и другого, странного. Бродить с ней по улицам Нью-Йорка, который скоро закутается в плюшевый зимний плед. Ловить ладонями снежинки. Хохотать из-за всякой ерунды, над такими вещами, которые никому, кроме них двоих, не смешны. Засыпать рядом на диване, прижавшись друг к другу тесно-тесно. Смотреть, как она утром прокрадывается босиком в ванную и прикрывает дверь осторожно, по миллиметру, чтобы не разбудить…

Дэвид так остро чувствовал нехватку этих мелочей, что временами ему казалось, будто он заболел и от простуды не хватает воздуха. Он был бы рад дышать полной грудью, но отсутствие мелочей мешало.

Он бы давно пошел в атаку, не будь Кайли его секретаршей. И держалась она весьма вежливо, сохраняя дистанцию. Никаких намеков на то, что он, может, ей тоже нравится. Дэвид даже не знал, состоит ли она в каких-либо отношениях. В ее личную жизнь он не лез — какое он имел право?

А вдруг у нее есть какой-нибудь ухажер с бархатным голосом и ореховыми глазами, который со дня на день предложит ей руку и сердце… И тогда она упорхнет?